черной майки. Сутулый хозяин бросил на них искрящий мангальными углями взгляд и с особенной яростью воткнул острый шампур в баранье яйцо.

— Шашлык есть, красавица? — спросил нетерпеливый Гагр.

Красавица, не поднимая ресниц, кивнула на хозяина.

— У него спроси.

— Может, я тебя хочу спросить.

Хозяин резко сверкнул лезвиями черных глаз.

— Амза! — крикнул он, вытирая кровавый шампур о черные джинсы. — Ты уроки сделала?

— Когда бы я делала — ты не видишь? — огрызнулась Амза.

— Иди делай! — отрезал хозяин.

— А эти? — Амза кивнула на нас.

— Мрамзу позови.

Мрамза была очень похожа на Амзу. Привычным жестом она перехватила тряпку и закончила вытирать стол.

— Вы сестры, что ли? — спросил Гагр.

— Сестры.

— Вино дай. И сыр вот этот, такой… — Андрюха силился вспомнить, какой ему надо сыр.

— Кто старше? — не унимался Гагр.

— Я, — процедила Мрамза.

— И сколько тебе лет?

— Пятнадцать.

Гагр поперхнулся слюной.

— И зелень! — вспомнил Андрюха. — Вот эту, как ее, такую…

Хозяин застыл над мангалом, следя за Мрамзой углями из-под сросшихся бровей.

— Строгий у вас отец, — сказал Гагр.

— Наш отец на войне погиб.

— А это кто? — Гагр кивнул на хозяина.

— Муж.

— Твой? — снова поперхнулся Гагр.

— Амзы. Я вдова.

— Твой муж тоже на войне погиб?

— Нет. На тарзанке.

Мрамза махнула черными юбками и ушла за тарелками.

— Брат… Где мы? — прошептал Гагр.

— Вино у них хорошее, — беззаботно отозвался Андрюха. — Эй, хозяин! Сделай нам вот эти, такие. Пельмени большие. Как их, такие…

— Мы такие не делаем, — зло процедил хозяин.

— Почему?

— Потому что грузины такие делают.

Хозяин швырнул остатки маринада в очаг и одним движением окровавленного мизинца яростно выключил магнитофон. Московский военкор, щуря блестящие глаза, посмеивался в свою сигарету.

— Алхас, по-братски, — сказал он хозяину. — Это космонавты из Краснодара, ты их не слушай. Они вообще не пароход. А я завтра встречаюсь с вашим президентом. Покорми нас так, чтобы мне было, что ему рассказать.

— И еще нам нужны женщины! — засуетился Гагр. — Можно одну на двоих.

Гагр тихонько наклонился к московскому военкору:

— Или на троих?

— Не, я пас, — ответил военкор, разглядывая соленые царапины на моих коленках.

Хозяин обстоятельно разложил баранину над белесыми углями, вытер руки толстым лавашем и гаркнул:

— Женщин у нас нет.

— А это кто были? — возмутился Гагр.

— Это были жена и сестра.

— Они не женщины?

— Нет. Они жена и сестра.

— Короче, это! — возмутился Андрюха. — Больших пельменей сделай нам! Хоть пожрем.

Московский военкор снова решил вмешаться.

— Ты движения, где не надо, не разводи, — сказал он хозяину примирительно. — Ты сам, когда хочешь расслабиться, к жене, что ли, идешь?

Закатное солнце булькнуло сладким вином в глазах у хозяина — он улыбнулся собственным воспоминаниям.

— Отдыхающие есть, — мечтательно протянул хозяин.

— Апрель месяц, брат, какие отдыхающие? Были бы отдыхающие, мы бы у тебя спрашивали? — взмолился Гагр.

— Короче, там, за рыбзаводом, дом — первые один-три этажа без стекол — третий подъезд возле гор, шестой этаж, там живет одна бздышка. Не очень старая. Она, когда война началась, здесь отдыхала, и ей так война понравилась, что она осталась. Денег не берет, но один-два раза попросишь — может, уговоришь.

— А он? — Гагр кивнул на товарища. Андрюха в этот момент ковырял одинокой вилкой пластик стола.

— Он? — хозяин всмотрелся в Андрюху. — Нет, не уговорит.

— Спасибо, брат! — расчувствовался Гагр. — Ты мне жизнь спас!

Смягчившись, хозяин воткнул в магнитофон другую кассету. Неожиданно заиграла не очень известная американская группа.

This burning flame that burns inside of me every time I see you — why, I don’t know…

— Так люблю эту песню и не знаю, ни что за группа, ни что за песня, — сказала я.

— Алхас, брат! — крикнул военкор. — Что это за кассета?

— Без понятия. Перед вами еще корреспонденты приезжали, они забыли.

Мрамза притащила поднос с острым горячим лобио, зеленью, копченой говядиной и мамалыгой. Через пару часов мы выпили девять бутылок «Лыхны» на четверых.

Военкор привычным не терпящим возражений жестом забрал счет. Расплатился рубль в рубль, чаевых не оставил. Почему-то меня это расстроило.

— Ты смотришь, что я чаевые не оставил? Ну, попробуй, оставь, — сказал военкор, заметив мой взгляд.

Я положила сверху мятую сотку.

— Это что? — вспыхнула Мрамза.

Военкор продолжал посмеиваться в свое красное Мальборо.

— Чаевые. Для вас, — улыбнулась я.

— Не надо мне! Что придумали! Алхас узнает — вообще убьет!

Военкор потушил сигарету и взглянул на меня прищуром мужчины, привыкшего побеждать легко.

— Ну что, пойдем на море?

Месяц низко дрожал над волной, как желтый язык, которым море хотело лизнуть спускавшиеся со стороны ущелья заварные белые облака.

Выйдя из моря в пленительных мокрых ресницах, я присела на гальку. Военкор отдал мне свой свитер, пропахший острым одеколоном и перечным духом чужого мужчины.

— Красиво ныряешь, Марианна, — промурлыкал военкор.

— Маргарита, — поправила я, сделав вид, что обиделась.

Набухала неловкая пауза.

— А где твои бойцы? — спросил военкор.

— Отпустила их на свободу. Искать любовь.

— Свобода — это когда никого не любишь, — сказал военкор.

— Свобода — это когда Москва не звонит и не требует сюжет в два часа ночи.

— Здесь нет телефонной связи.

— Москва найдет, если ей приспичит. Ненавижу Москву, — фыркнула я.

— Я москвич, — военкор сделал вид, что теперь обиделся он. Закурил свое Мальборо. Я взяла у него сигарету. Зажигалку заклинило, и я прикурила свою сигарету от его, задев его шею своими все еще влажными волосами.

Военкор задержал мою руку чуть выше запястья и длинно посмотрел на мои соленые губы — в его черных глазах жарко вздрогнули два облизывающихся месяца. Острый запах одеколона мешался с запахом подгнивающих водорослей на прибрежных камнях, и от этого голову обволакивало предрассветным туманом…

И тут за волнорезом показались мои Гагр с Андрюхой.

— Марусь! Срочно к дядь Вачику!

— Не могу, у меня свидание! — крикнула я.

— Не обижает? — на всякий случай уточнил Гагр.

— Пока нет, — ответила я.

— Но там, это, Ревенко на проводе.

— Ревенко? Сам? — я вскочила с камней, на ходу возвращая московскому военкору его вымокший свитер.

Военкор выплюнул недокуренную сигарету.

— Да пошли ты его! Совсем охренели в два часа ночи звонить. Хочешь, я пошлю?

— Вот когда вырасту и ты будешь точно знать, Марианна я или Маргарита, тогда и пошлю. А пока я репортер и должна быть на связи всегда.

— Я тоже репортер, и в гробу я видел всех этих ревенок.

— Ты где родился? В Москве. А я родилась в дыре. И если я не буду бить копытом, то в этой дыре и умру. А я хочу, как ты, умереть в Москве. Под звон кремлевских